– Ну, если засиделся… – Голопупенко снова поморщился от боли, причиняемой ему ловкими пальцами лекаря. – Потише не можешь…..? Коня пользуешь, что ли…..?

– Кони они молчат больше… – резонно и невозмутимо заметил Корневич, не прекращая своего занятия, – а не матерятся бесперечь, как некоторые.

– Вот так всегда!..– горько пожаловался атаман своему старшине. – Значит, уезжаешь все-таки?

– Уезжаю, – твердо сказал Владимир.

– Ну и добре, хлопче… Помог ты нам изрядно, так что если надумаешь вернуться или не заладится там у тебя чего… Милости просим.

– Хорошо. – Бекбулатов уже взялся за ручку двери. – До свидания?

– Прощай, хлопче… – страдальчески скривившись, покачал головой Петр Охримович, протягивая ему свою лопатообразную ладонь для прощания. – Бог знает, свидимся ли еще. Езжай с богом…

Владимир вышел во двор и принял уздечку у казака, державшего старшинского коня в поводу.

– В путь, господин историк? – спросил он бледного до синевы Пшимановского, едва сидевшего на второй, смирной, лошадке, презентованной ему из богатых польских конюшен. От поляка за версту несло сивушным перегаром: поражение своих соотечественников он воспринял еще тяжелее, чем Бекбулатов, и все эти дни не пытался «просохнуть» вообще.

Не дождавшись от спутника связного ответа, князь легко взлетел в седло и, не оглядываясь, тронул коня с места. Впереди лежала долгая дорога.

Дорога домой, как надеялся штаб-ротмистр.

Еще томясь бездельем долгими зимними вечерами, он разложил по полочкам свои воспоминания и выстроил в одну цепочку: пропажа в Хоревске ротмистра Чебрикова в марте прошлого года, загадочная дверь, ведущая в никуда и закрывшаяся перед несчастным «гуру» Расхваловым так не вовремя, свое внезапное появление в чужом мире… Если и существовала отсюда дорога домой, то лежала она только через ту самую железную дверь с глиняным тупиком за ней. А дверь та находилась в Хоревске, существует он здесь или нет. Не получится пройти в эту дверь – будем думать, как жить здесь до седых волос, а если получится…

Уже за околицей путников догнал Минька Королев и протянул Владимиру новенький автоматический карабин собственного производства и мешочек с патронами.

– Не поминай лихом, старшина! – выпалил он, отдуваясь.

– И ты, ракетчик, не держи зла, – рассмеялся князь, перегибаясь с седла, чтобы обнять на прощание «подручного», и протягивая ему тетрадку, исписанную долгими зимними вечерами. – Я тут тебе написал кое-что… Конечно, я не специалист в этой области, но общие принципы ты, думаю, поймешь. Еще на Луну полетишь на своих снарядах! Только не сбивай больше никого себе на голову…

Когда Королев оторвал глаза от неровно исписанных страничек, которые казались ему божественным откровением, путники уже были далеко.

Счастливый казак долго еще махал им вслед, провожая взглядом две удалявшиеся фигуры…

9

День выдался не по-апрельски неуютным, редкостно холодным и промозглым даже для петербургской весны, и так не слишком-то теплой. По серому, как грязная пехотная шинель, низкому небу проносились растрепанные клочья облаков, казалось едва не касавшиеся Петропавловского шпиля. Время от времени начинал сыпать мелкий, как манная крупа, снежок, сужающий поле зрения до нескольких десятков метров.

Александр бросил взгляд на сине-красные ряды своих улан, замыкавших полукаре войск, выстроившихся по периметру невеликой размерами новорожденной площади Александра IV, и испытал отеческое удовлетворение. Слава богу, ветер дул в спины неподвижно сидящим в седлах кавалеристам, а не сек колючей крупой щеки, как преображенцам и стрелкам Гвардейского экипажа, шеренги которых образовывали ножки огромной буквы «П», замыкавшей внутри себя бесформенную громаду памятника, скрытую до срока от глаз полощущейся под яростными порывами ветра парусиной. Самому ему, увы, ветер швырял полные пригоршни колючих снежинок прямо в физиономию, равно как стоявшим рядом с ним командиру Гвардейского Флотского экипажа барону Федору Георгиевичу Толлю – правнуку того самого, прославленного исполняющему обязанности командира Преображенского полка лейб-гвардии полковнику князю Леониду Михайловичу Горчакову и еще нескольким сотням приглашенных, как значилось в официальном релизе, «членов Государственного совета, государственной Думы, сенаторов, генералов и адмиралов, фрейлин и статс-дам, губернских и уездных предводителей и представителей дворянства, петербургских, губернских и земских властей, выборных представителей сословий и общественных организаций, депутаций от учебных заведений и прочая».

Чего, однако, жаловаться: на пару шагов впереди стоял, заложив руки в белоснежных перчатках за спину, сам государь в шинели Преображенского полка, шефом и полковником которого по вековой традиции являлся, тоже не пряча лицо от снега и пронизывающих порывов ветра.

«Слава Всевышнему, государыня с цесаревичем не присутствуют при церемонии, – подумал Бежецкий, незаметно перенося вес тела с уставшей на другую ногу. Ему, конечно, еще со времен службы во дворце, да и по циркулировавшим вокруг свершающегося теперь события сплетням, было известно о прохладном отношении к затее мужа Елизаветы Федоровны, воспользовавшейся сейчас недомоганием сына, чтобы манкировать своим и его участием. – Холодрыга-то прямо-таки февральская! И это после теплой Пасхальной недели!»

Памятник отцу Николая II императору Александру IV, скрывавшийся сейчас под серой тканью чехла, творение еще недавно никому не известного скульптора Левона Тер-Оганесяна, теперь модного и всеми уважаемого, был воздвигнут в центре Ватного острова (спешно переименованного в Александровский), лежащего у правого берега Малой Невы между Тучковым и Биржевым мостами.

Ватный остров был избран покойным Александром IV, большим оригиналом и героем множества анекдотов, в качестве своей резиденции. Подобно пращуру своему Павлу Петровичу, Александр Петрович Зимний дворец не любил (как в конце концов оказалось – небезосновательно) и предпочитал проводить время в Царском Селе. В 1989 году, вероятно вдохновленный живучей легендой о «дворце Бирона», [23] он задумал отстроить на небольшом острове, отделенном от Петровского протокой, новый дворец, целиком и полностью отвечавший его своеобразным представлениям о безопасности, повелев снести старинные, осьмнадцатого столетия еще складские здания и спиртоочистительный завод (из-за чего Александр Благословенный, как известно любивший и умевший выпить, конечно, испытывал необычайные муки совести), но не успел…

Заваленный строительным мусором неопрятный островок торчал почти десять лет как бельмо на глазу у всего города, служа немым напоминанием о кратковременном и нелепом правлении царя-бретера и вызывая никому не нужные вопросы у иностранцев, пока его величество не решил (или ему подсказали), что пришло время увековечить память беспутного батюшки.

Был объявлен всеимперский конкурс на лучший проект памятника, выигранный, как уже упоминалось выше, безвестным Тер-Оганесяном, оттеснившим, вопреки ожиданиям, на задний план таких прославленных мастеров резца и кисти, как Солодовский, Бернье-Леруаяль и Никодимов. Злые языки, включая покойного друга Бежецкого Матвея Владовского, утверждали о далеко не шапочном знакомстве скульптора с неким лицом из ближайшего окружения и неких «обстоятельствах»… Но памятник и в самом деле был оригинален – не конный и не пеший: поднявшийся на дыбы могучий конь, олицетворяющий, как значилось в пояснительных документах к проекту, «Великую Россию», едва удерживаемый за узду скромным на его фоне императором. То, что конь удался уроженцу Кавказа гораздо лучше самого «виновника торжества», да и композиция смахивала на знаменитых клодтовских коней, после Высочайшего одобрения не интересовало никого. Мусор и все следы неудавшегося строения были ударными темпами убраны, сам остров окультурен, соединен с «большой землей» несколькими горбатыми мостиками, стилизованными под старину и украшенными фонарями, и превращен в парк, в центре которого на миниатюрной площади и разместили монумент…